Полина. Ах, вот блаженство-то! Хоть бы недельку так пожил.
Кукушкина. Да, с своим мужем ты дождешься, как же!
Полина. Уж вы его, маменька, хорошенько! А то мне, право, завидно. Юлинька, как ни приедет, все в новом платье, а я все в одном да в одном. Вот он идет. (Идет к дверям.)
Жадов входит с портфелем. Целуются.
Те же и Жадов.
Жадов. Здравствуйте, Фелисата Герасимовна! (Садится.) Ах, как устал!
Полина садится подле матери.
Заработался совсем, отдыху себе не знаю. Утром в присутствие, днем на уроках, ночью за делами сижу: беру выписки составлять – порядочно платят. А ты, Полина, вечно без работы, вечно сложа руки сидишь! Никогда тебя за делом не застанешь.
Кукушкина. Они у меня не так воспитаны, к работе не приучены.
Жадов. Очень дурно. После трудно привыкать, когда с малолетства не приучены. А надобно будет.
Кукушкина. Незачем ей и привыкать. Я их не в горничные готовила, а замуж за благородных людей.
Жадов. Мы с вами различных мнений, Фелисата Герасимовна. Я хочу, чтобы Полина слушалась меня.
Кукушкина. То есть вы хотите сделать из нее работницу; так уж такую бы себе под пару и искали. А уж нас извините, мы люди совсем не таких понятий в жизни, в нас благородство врожденное.
Жадов. Какое благородство, это фанфаронство пустое! А нам, право, не до того.
Кукушкина. Вас послушать, так уши вянут. А вот что нужно сказать: кабы я знала, что она, несчастная, будет такую нищенскую жизнь вести, уж ни за что бы не отдала за вас.
Жадов. Вы ей, пожалуйста, не втолковывайте, что она несчастная женщина; я прошу вас. А то она, пожалуй, в самом деле подумает, что несчастная.
Кукушкина. А то счастлива? Разумеется, в самом горьком положении женщина. Другая бы на ее месте я уж и не знаю что сделала.
Полина плачет.
Жадов. Полина, перестань дурачиться, пожалей меня!
Полина. У тебя все дурачиться. Видно, ты не любишь, когда тебе правду-то говорят.
Жадов. Какую правду?
Полина. Уж разумеется, правду; маменька не станет лгать.
Жадов. Мы с тобой ужо об этом поговорим.
Полина. Не об чем говорить-то. (Отворачивается.)
Кукушкина. Разумеется.
Жадов (вздыхает). Вот несчастие!
Кукушкина и Полина не обращают на него внимания и разговаривают шепотом. Жадов достает из портфеля бумаги, раскладывает на столе и в продолжение следующего разговора оглядывается на них.
Кукушкина (громко). Вообрази, Полина, я была у Белогубова; он купил жене бархатное платье.
Полина (сквозь слезы). Бархатное! Какого цвета?
Кукушкина. Вишневое.
Полина (плачет). Ах, Боже мой! Я думаю, как к ней идет!
Кукушкина. Чудо! Только представь, какой проказник Белогубов! Насмешил, право, насмешил. Вот, маменька, я, говорит, вам жалуюсь на жену: я ей купил бархатное платье, она меня так целовала, укусила даже очень больно. Вот жизнь! Вот любовь! Не то, что у других.
Жадов. Это невыносимо! (Встает.)
Кукушкина (встает). Позвольте спросить, милостивый государь, за что она страдает? Дайте мне отчет.
Жадов. Она уж вышла из-под вашей опеки и поступила под мою, и потому оставьте мне распоряжаться ее жизнью. Поверьте, что будет лучше.
Кукушкина. Но я мать, милостивый государь.
Жадов. А я муж.
Кукушкина. Вот мы видим, каков вы муж! Никогда любовь мужа не может сравниться с родительскою.
Жадов. Каковы родители!
Кукушкина. Каковы бы ни были, все-таки не вам чета. Мы вот, милостивый государь, какие родители! Мы с мужем по грошам набирали деньги, чтобы воспитать дочерей, чтоб отдать их в пансион. Для чего это, как вы думаете? Для того, чтобы они имели хорошие манеры, не видали кругом себя бедности, не видали низких предметов, чтобы не отяготить дитя и с детства приучить их к хорошей жизни, благородству в словах и поступках.
Жадов. Благодарю вас. Я вот почти уж год стараюсь выбить из нее ваше воспитание, да никак не могу. Кажется, половину бы жизни отдал, чтобы только она его забыла.
Кукушкина. Да разве я ее для такой жизни готовила? Я бы лучше руку дала на отсечение, чем видеть в таком положении дочь: в бедности, в страдании, в убожестве.
Жадов. Оставьте ваши сожаления, я вас прошу.
Кукушкина. Разве они у меня так жили? У меня порядок, у меня чистота. Средства мои самые ничтожные, а все-таки они жили, как герцогини, в самом невинном состоянии; где ход в кухню, не знали; не знали, из чего щи варятся; только и занимались, как следует барышням, разговором об чувствах и предметах самых облагороженных.
Жадов (указывая на жену). Да, такого глубокого разврата, как в вашем семействе, я не видывал.
Кукушкина. Разве такие люди, как вы, могут оценить благородное воспитание! Моя вина, я поторопилась! Выдь она за человека с нежными чувствами и с образованием, тот не знал бы, как благодарить меня за мое воспитание. И она была бы счастлива, потому что порядочные люди не заставляют жен работать, для этого у них есть прислуга, а жена только для…
Жадов (быстро). Для чего?
Кукушкина. Как для чего? Кто ж этого не знает? Ну, известно… для того, чтобы одевать как нельзя лучше, любоваться на нее, вывозить в люди, доставлять все наслаждения, исполнять каждую ее прихоть, как закон… боготворить.
Жадов. Стыдитесь! Вы пожилая женщина, дожили до старости, вырастили дочерей и воспитывали их, а не знаете, для чего человеку дана жена. Не стыдно ли вам! Жена не игрушка, а помощница мужу. Вы дурная мать!